|
…; «Да она стервочка», - подумал доктор. Колобов взял у Полины из рук футляр, и они пошли к набережной. - Мы опять будем шататься по набережной, - сказала Полина и засмеялась. - Гм… Что значит шататься? Я вообще-то хотел пригласить вас в ресторан. - О… Это уже интересно. Я согласна. У набережной на утёсе разместился приятный ресторан «Zeppelin». Молодые люди направились к входу в ресторан. Учтивый швейцар встретил с улыбкой посетителей и деликатно поинтересовался, что в футляре. - Там инструмент, - ответила Полина. - Сдайте его в гардероб, - предложил швейцар и расплылся в улыбке. Колобов заказал себе фаршированные голубцы и бутылку белого полусладкого вина марки «Liebfraumilch», а Полина захотела клубничный коктейль и летний салат. В ресторане играла живая музыка. Наголо бритый мужчина, чем-то напоминающий Котовского, исполнял песни из репертуара Михаила Шафутинского. Было уютно и мило. - Мне здесь нравится. Только поют фальшиво, - сказала Полина и принялась за коктейль. - Мне тоже, - отозвался Колобов. Скажите, Полина, а кто он, ваш знакомый, носатый парень с длинной стрижкой? - Вы знаете Фридриха! – удивилась Полина. - Нет, я с ним не знаком. Он просто вчера сообщил, что имеет большие виды на вас. - Не слушайте болтовню этого молокососа. Он мечтает жениться на мне. Но ему надо сначала подрасти. - А почему у него такое странное имя. - Фридрих – это прозвище. Он флейтист. Гордится, что король Пруссии Фридрих Великий был выдающимся флейтистом. Всем об этом рассказывает. Вот его и окрестили коллеги в оркестре Фридрихом. Очень противный субъект. Сын богатеньких родителей. Следует за мной по пятам, как тень. - Скажите Полина, а вы бы смогли сыграть здесь для меня? - неожиданно спросил доктор. - Как это будет выглядеть! Я не играю в таких злачных местах. Это мои принципы. - Принципы мне понятны, но вы будете играть для меня, а не за деньги. Я прошу вас, сыграйте. - Ну, если вы договоритесь с администрацией ресторана, то пожалуй… - протянула Полина. Довольный Колобов встал из-за стола и исчез. Минут через пятнадцать он появился с футляром. - Разрешили. Вы можете спокойно играть. Полина открыла футляр и извлекла инструмент. Минут пять она готовилась. Потом провела по струнам смычком и рассмеялась. - Первый раз в жизни играю в ресторане. Мне начинает это нравиться. Что играть? - Что-нибудь нежное, ласковое. - Тогда я сыграю пятую симфонию Фредерика Шопена «Нежность». - Да, отличный вариант, - поддержал Колобов и замялся. Полилась музыка. За соседними столиками оторвались от еды, перестали жевать и внимательно стали вслушиваться в игру Полины. Колобов закрыл глаза и задумался: «По-моему, я влюбился». Когда Полина закончила играть, все захлопали. На столе в двух вытянутых бокалах молодых поджидало прохладное вино. Колобов пододвинул бокал к Полине и дрожащим голосом сказал: - Будьте моей женой! Давайте выпьем за это. Прошу вас. - Ничего себе вечерок. Нет, на это я пойти не могу, мне надо посоветоваться с шефом, с Михал Иванычем, - произнесла Полина и расхохоталась. Она смеялась так долго, что на её глазах даже заблестели слезы. - Не смешно, - сквозь зубы прохрипел Колобов, вытащил из кармана пачку «Мarlboro» и вышел. На крыльце ресторана он нервно закурил и спустился по ступенькам вниз. Неожиданно перед доктором мелькнул знакомый нос Фридриха. Колобов захотел отстраниться от неприятного фигуранта и встал спиной. Доктор почувствовал, что к нему приближаются. Колобов развернулся, и что-то тяжёлое, как пушечное ядро, ударило доктору в глаз. Это был увесистый кулак музыканта. Удар был очень сильный, а, главное, неожиданный. У Колобова потемнело в глазах, и он свалился на землю. - Это тебе за Полину, - ядовито высказал Фридрих. Потом он выругался нецензурной бранью и, увидев в дверях ресторана Полину, стал убегать. Испуганная Полина подбежала к уже сидящему на земле доктору и, обняв его за плечо, стала промокать платком рассечённую бровь, с которой тоненькой красной ленточкой струилась кровь. На следующее утро доктора Колобова было не узнать. Синяк достиг неимоверных размеров и предательски отливал богатой сине-фиолетовой гаммой красок. В больницу он, конечно же, не вышел и остался дома. Днем Колобову позвонил главврач, сообщив, что он всё знает и дружески предложил финансовую помощь. Колобов вежливо поблагодарил начальника, но от помощи отказался. «Зачем вчера вызвали скорую!» - сказал Колобов вслух и бросил в стену мобильник. - Андрюша, расскажи ты нам старикам начистоту, что всё-таки случилось? - сказала мать, услышав грохот разлетающегося телефона. - Всё в порядке, ма… Иди к себе, это по работе… Все нормально, - мягким тоном произнес Колобов, вставляя вылетевший аккумулятор в телефон. Собранный телефон сразу зазвонил. Колобов ответил. - Как ваше самочувствие, это отец Полины. Всё нормально? - спросил ласково-слащавый бас. - Нормально, - выдавив из себя, ответил Колобов. - Спешу вам сообщить, что ваш обидчик наказан, его выгнали из филармонии и … - Простите, я занят, - сказал Колобов и сбросил вызов. Минут через десять на мобильник пришло сообщение. Колобов потянулся к телефону и прочитал: «Поправляйтесь скорее. Я не выдержала и выпросила ваш номер у отца. Я согласна быть вашей женой. Полина». Колобов не написал ничего в ответ. Полина звонила в течение дня два раза, но трубку никто не поднял. Через две недели Колобов вышел на работу. Коллеги были в курсе любовных похождений хирурга, но делали вид, что ничего не знают. Как-то после очередной операции Колобов направлялся к себе в кабинет. У дверей кабинета, скрестив руки на груди, стояла старая знакомая доктора Колобова – Полина Поклонская и нежно улыбалась. Колобов бросил на неё взгляд и, ничего не сказав, прошел в кабинет, закрыв за собой дверь. Так продолжалось несколько дней. Как-то днем Колобов опять столкнулся в больничном коридоре с Полиной. Девушка уже было открыла уста, чтобы сообщить Колобову нечто важное. Она набрала воздух в легкие и приготовилась говорить. - Прекратите сюда шастать, здесь больница, а не проходной двор, - заорал врач на весь коридор и затопал ногами. Медсёстры, развозящие обед, переглянулись и захихикали. Больше Полину никто в больнице не видел. В конце августа хирурга Колобова как перспективного молодого специалиста главврач больницы направил на стажировку в одну крупную германскую клинику. За границей у Колобова было много работы, он смог получить ценный опыт, на практике познакомился с особенностями немецкой хирургии. Он с энтузиазмом трудился и делал, как говорили иностранные коллеги, большие успехи. В карьере у него всё складывалось как нельзя лучше, но в личной жизни доктор терпел полное фиаско. За прошедшие месяцы Колобов все-таки вспоминал Полину, пытался он закрутить отношения и с другими женщинами, но ничего путного не выходило, почему-то всё время тянуло к ней. Все поползновения создать прочную семью быстро рассыпались, словно карточный дом. Колобова даже познакомили с дочерью влиятельного профессора – преподавателя местного медицинского института, но и тут их роману не суждено было продержаться. Колобов не смог заставить себя жениться ради карьеры. В середине октября Колобов вернулся домой. Помимо личных вещей, чемоданов и прочей поклажи, доктор привез настоящий немецкий футляр для виолончели. Футляр был сиреневого цвета, очень красивый из стекловолокна, известной в музыкальном мире фирмы «Jakob Winter». Дома, вспоминая Полину, доктор часто крутил футляр в руках, открывал его и нюхал. «Она растает, когда увидит это», - с услаждением думал он. И вот в воскресенье, в один из дождливых октябрьских дней, Колобов, провалявшись полдня в постели, встал, принял ванну, отобедал, взял футляр и пошел к Полине. « Какой хороший, дождливый день, - думал Колобов, - Полина непременно будет дома. И тогда…» - Андрюша, ты забыл зонт, - крикнула мать, спускающему по ступенькам сыну. Но Колобов не захотел вернуться, веря в плохую примету, он обернул футляр плащом, а сам в одном костюме, перепрыгивая лужи и стараясь не заляпаться в грязи, с переполняющим чувством радости пробирался дворами до знакомого дома любимой девушки. Через полчаса Колобов подошел к подъезду Полины. На втором этаже в комнате Полины горел свет. Колобов взбежал по ступенькам, развернул плащ, достал футляр и, прижав его к груди, позвонил. За дверью послышались легкие шаги. У Колобова защемило сердце. Дверь открылась, и на доктора уставились сквозь увеличивающие очки два больших глаза отца Полины. Леонид Семёнович снял очки, запахнул потуже полосатый халат и восторженно произнес: - Здравствуйте Андрей Степанович! Рад вас видеть. Заходите. - Здравствуйте Леонид Семёнович. Полина дома? - Ух уж, мне эта Полина, - вздохнул отец. - Да вы, не стойте, заходите. - Полины нет? - Нет. - А когда будет? - Не знаю, дорогой Андрей Степанович. У нас всё полетело вверх дном. Полина бросила консерваторию и уехала в Москву. - Одна? - Если бы одна, с Георгием. - С Георгием? - удивился доктор. - С Фридрихом этим, будь он неладен. Снимают там квартиру, играют в каком-то кабаке. - Вот такие дела. Карьере конец. У Колобова потемнело в глазах, и его закачало. - Андрей Степанович, прошу вас, заходите! Но, что же вы стоите в дверях. - Простите, мне пора, - прошептал доктор. - Может, что-нибудь передать Полине? Вы ведь не просто так приходили, - с тревогой в голосе спросил отец. - Да, не говорите, что я был у вас, - покачиваясь, попросил доктор. Ноги понесли Колобова к набережной. Дождь усилился и не хотел, видимо, замолкать. Колобов уже не прятался от дождя, он бежал, наступая на лужи, не разбирая тротуаров, то попадая в грязь, то сминая ногами рыжие липкие листья. Весь мокрый с болтающимся в руке футляром он подошел к реке. На набережной ветер особенно разошелся. Стеклянная бутылка каталась по набережной восьмерками и ни на минуту не останавливалась. Волга на тон серее, чем небо, пузырилась от капель дождя и, как всегда, молчала. Низко кружила одинокая чайка. Колобов с минуту смотрел на воду, размахнулся и с силой швырнул футляр в реку. Раздался легкий шлепок, и футляр, преспокойно покачиваясь на волнах, стал медленно отплывать. Колобов зарыдал. Не обращая внимания на непогоду, опьяненный горькой любовью, Колобов оперся обеими руками на каменное ограждение, застонал и долго не мог отвести взгляда от удаляющегося футляра, превратившегося вскоре в маленькую, едва заметную точку.
1] лат. Прекрасное далёко РУЛЕТКА В Ильинской церкви в небольшом селе Московской губернии шла всенощная. Отец Александр Флоров, настоятель, сухой седобородый старик с пепельным лицом, сверкая каменьями на митре, в голубом, поношенном облачении кадил храм. Потрескивали свечи, отражаясь в полукруглых церковных оконцах, позвякивали кадильные бубенцы, таинственно глядели задумчивые образа с иконостаса и закопченных росписей. По случаю праздника Казанской иконы всеми свечами горело старинное паникадило. Пахло ладаном и воском. Народу собралось немного – несколько старух, да белокурый мальчуган лет семи с пожилой матерью. Было покойно и благолепно. Из Евангелия прочитали Богородичное зачало, совершили помазание. На клиросе приятным сопрано одиноко пела дочь настоятеля Елизавета Александровна, приехавшая на праздник проведать родителей. Отец Александр, привыкший к хриплому пению дьячка, грешным делом думал: «Какое счастье, что Кузьмич запил и не пришел. Как же красиво можно петь!» И, слушая, как умильно разливались ирмосы и катавасии канона, он вспомнил первые годы священства, архиерейский хор, кафедральный собор. Как-то быстро отзвучали стихиры. Первый час, всенощная кончилась и храм опустел. - Лизок, ты ступай к матери, Кузьмич закутил, я всё загашу сам и подойду, - сказал отец Александр старческим басом. Отец Александр, оставшись один в храме, стал задувать лампады, как вдруг проскрипела входная дверь. Настоятель обернулся. В темном притворе виднелся мужской силуэт. Человек кашлянул, потоптался на месте и вошёл в церковь. Мерно горящее паникадило осветило бородатого, в летах господина. Незнакомец был одет в двубортное темно-синее драповое пальто, правая рука его сминала модный картуз, а левая опиралась на черную, с серебряными инкрустациями трость. - Гм… Мое почтение. Служба кончилась? Старче, я к вам. Во, - Ко мне? – удивился отец Александр, и ему показалось, что лицо человека до боли знакомо и почему-то неприятное и отталкивающее. - Да, именно... Мне нужен старец! Затем я и приехал месить вашу грязь. Иной поп мне не подмога, только духовный старец сможет помочь мне… Помилуйте, старче, спасайте! А то, того… Руки могу на себя наложить… Отец Александр посмотрел незнакомцу в глубоко сидящие, мутно зеленые глаза и обмяк, ему стало приятно, что человек назвал его старцем. - Какой же я старец! Кто вам сказал такую чушь. Ежели я седой, это не значит, что старец. Старцы в монастырях почивают... - Гм… Почивают… Да будет вам, я по рекомендации, не отнекивайтесь, лучше помогите. Исповедайте! - Однако, какой вы прыткий. Ну, полно, полно, говорите, что стряслось? - Э, нет, так не пойдет. Вы же божий человек! Это разве исповедь. Я знаю, как положено. Я буду говорить только у креста и Евангелия. - Гм… Раз вы такие ученые господа, тогда милости просим, приходите завтра к обедне. На Казанскую! Там я буду исповедовать и причащать. Даст Бог, потолкуем и у креста. «Ну и зануду к вечеру принесло», - подумал отец Александр. - А сейчас, что мешает? Священник может проводить исповедь в любое время, - властно произнес незнакомец. - Я же сказал завтра. Не надо меня учить, - отрезал настоятель. - Завтра может быть поздно. Я из города мчался. У меня все серьезно… Поймите же вы, могу застрелиться! Скажите, мы раньше не встречались? - Да, Бог его ведает, может и встречались. Всех не упомнишь, лицо-то знакомое. Только вот пугать меня не надобно. Самоубийство - страшный грех. Так во аде можно оказаться. - Я и так во аде. Извольте исповедовать? «И в правду какое знакомое лицо, - подумал настоятель, - воистину мы где-то встречались. Только где? Не в Иркутске ли? Может и впрямь исповедовать». - Извольте, завтра жду на службу, - протянул отец Александр и почувствовал, как в пустом желудке заурчало, захотелось подкрепиться и отдохнуть. Незнакомец фыркнул, сказал, что непременно придет и ушел, хлопнув тяжелой дверью. Отец Александр, наконец, прижав колпачком горевшие свечи в паникадиле и задув непотушенные лампады и огарки, проверил печь и закрыл храм. Вымощенную камнем тропинку до дома священника освещал лунный свет. Было холодно. Отец Александр, в одной рясе, заторопился. Полосками кривились редкие стволы березок на фоне облетевших вишен. От быстрой ходьбы края рясы щекотал можжевельник. Скрипел флюгер. У крыльца, в клумбах, прижимаясь к земле, едва виднелись обглоданные осенью, забытые розы. Промычала корова. На первом этаже светились окна, и двигались тени. Настоятель отворил дверь и вошел. Почувствовался привычный запах жареной рыбы. У плиты крутилась попадья. Маленькая полная женщина в белом передничке с крупными руками по-кухарски, со знанием дела расправлялась с салатным листом. - Где ж тебя носит? Ужин готов. Утомился, небось? - Да так… Кости немного ломит. Отец Александр прочитал молитву и сел за стол. - Ведаешь, мать, я старцем в нашей округе стал,- негромко произнес настоятель. - Старцем? - Да, тут господин из Москвы был у меня только что, сказал: я к вам, как к старцу, по рекомендации, - усмехнулся отец Александр. - Не старцем, а старым мухомором ты стал. Если б не твой характер, служил бы в городе настоятелем. Служил бы себе со светом, с печным отоплением, как все разумные люди. А ты… - Полно тебе, мать, раскудахталась пустомеля. Опять окунят своих нажарила? - Не моих, а твоих. Что Кузьмич несет, то и жарю. - Будет вам браниться, мои хорошие, здесь у вас очень даже мило, - сказала Лиза ровным мягким голосом и тихо прибавила: лучше, чем в Иркутске… Она вдруг переменилась в лице, покраснела, опустила голову, резко встала и, шурша платьем, убежала к себе в комнату. Настоятель вспомнил Иркутск и загрустил. В этом городе с его дочерью произошел неприятнейший случай. Находясь в миссии, отец Александр служил при владыке. Водил дружбу с богатыми городскими чинами. Дочь успешно училась в гимназии, семья жила в достатке, все было хорошо, но неожиданно выяснилось, что сын крупного золотопромышленника, вхожий в дом отца Александра, обесчестил его подростковую дочь. Родители переживали, пытались наказать насильника, но все было тщетно. Мерзавца взял под крыло влиятельный папаша, смог сгладить все углы в городе, и, мало того, «поспособствовал» отцу Александру найти другую епархию. Настоятель отставил тарелку в сторону и содрогнулся. - Мать честная, да это же он, - пробасил старик. - Кто? - сказала попадья. - Да никто, это я о своем. - Ешь давай, целый день на ногах. Тут еще Лизок убежала. И зачем было ей вспоминать этот проклятый Иркутск? Кусок жареного окуня и разваристая картошка спокойно остывали на тарелке, а отец Александр, поглаживая седую бороду, о чем- то соображал, не замечая ничего вокруг себя. Вскоре старик встал из-за стола, глубоко вздохнул и, не спеша, поднялся к себе на второй этаж. - Да, что, сегодня с вами,- обиженно возгласила попадья.
Матушка вошла к дочери в комнату. Лиза сидела на кровати и грустными глазами смотрела на клетку, в которой суетилась маленькая, песочная, всклокоченная канарейка. - Лисенок, что же ты ушла? Я старалась - рыбу нажарила. А ты? - Скажи, мама, почему малышка не поет? - Она же поет, когда ей вздумается. Слушай, Лисенок, я давно тебя хотела спросить. Это правда, что ты собираешься принять постриг? - Так хочется, чтобы крошка запела. - Лизавета, это правда? - На все воля Божия! - Лиза, а как же мы? Елизавета Александровна продолжала пристально следить за быстрыми движениями птицы и накручивать на указательный палец кончик длинной русой косы. - А как же твои уроки в гимназии? Твои ученики? Ты все бросишь? - Свято место пусто не бывает. - Ты ненароком не сердишься на нас стариков, может, мы чересчур тебя опекали, прохода тебе после Иркутска не давали. А? - Да, что ты мама, слава Богу за всё. Я к этому долго шла. У каждого ведь свой путь. - Господи, Господи, такая красивая - и в монастырь. Прям, как святая Екатерина. - Причем здесь Екатерина… Я прошу тебя, давай оставим этот разговор, пойдем лучше ужинать, - сказала дочь, нежно улыбнулась и поцеловала мать в щеку. Ночью отцу Александру не спалось. В лоснящемся от старости халате, он долго судорожно ходил по комнате, потом вдруг метнулся к шкапу, выдвинул ящик и стал копаться в пожелтевших фотографиях, письмах и консисторских бумагах, при этом говоря с самим собой: «Господи, неужто такое возможно?! Прошло столько лет, и мерзость сама пришла сюда. Нет, этого не может быть. А если и вправду он! Злая ирония! Ладно, утро вечера мудренее. Завтра все решится. Если эта шельма, в землю зарою. Сдам властям. Простить все равно не смогу. Я не святой. Нет, это точно он - не мог я ошибиться. Прошумели годы. Властям его и не сдашь так просто. Не посмеется ли надо мной тот же исправник. Смогу ли я доказать вину негодяя?» Два раза ударили часы. Отец Александр остановился глазами на фигурном Распятии, висевшем на стене, о чем-то задумался, на мгновение замер, кашлянул, швырнул пачку фотографических карточек на письменный стол и снова зашаркал по паркету, продолжая бубнить себе под нос: «С другой стороны, я старый священник, который должен всех любить и прощать. Должен, должен, всю жизнь я кому-нибудь что-нибудь должен. А, может, Бог приготовил мне на старости лет очередное испытание? Ну и в лабиринт, ну и в тупик занесла меня судьба!» - Что же делать? - застонал старик и схватился руками за голову. Вконец измотав себя и устав от дум, он сел в кресло, заправил серебряные пряди за уши и закрыл глаза. За окном дул ветер. Подрагивали рамы. Надоедливо свистел несмазанный флюгер. В комнате прохудившийся рукомойник монотонно ронял в стеклянный кувшин редкие капли. Встряхнув ночную тишину, пробили часы. Отец Александр крепко спал, свесив голову на бок и положив худые руки на бархатные подлокотники массивного кресла. Тлеющий фитилек в абажуре догорал. Становилось темно. Утром отец Александр всю обедню искал глазами вчерашнего гостя, несколько раз рассыпал уголь из кадила, путал возгласы, лишил прихожан праздничной проповеди и, наскоро завершив литургию, отмахиваясь от духовных чад, скрылся восвояси. Незнакомец так-таки и не пришел. Отец Александр отказался от еды, не выпив даже чая, закрылся у себя в комнате и не показывался на глаза. В третьем часу постучала попадья и, усмехаясь, сказала, что «старца» настойчиво требует странный на вид господин. Отец Александр накинул коричневую рясу и выбежал на улицу. У порога стоял незнакомец. Вид его действительно был странным. На мужчине не наблюдалось головного убора. Полы пальто почему-то были сырыми. Лаковые туфли выпачкались в грязи. Борода разлохматилась. От незнакомца тянуло спиртными парами. Гость, найдя опору руками на резном слоне верхушки трости, впился в глаза священнику и, шмыгая бледным носом, просился на разговор. Батюшка кивнул головой и жестом пригласил зайти. Через минуту незнакомец очутился в настоятельских покоях. Отец Александр сел за письменный стол, обитый сукном цвета морской волны, завернул края рясы и взял в руки карандаш. Незнакомец повесил пальто на крючок, поставил трость в угол и сел напротив, опустившись в кресло. За окном смеркалось. Слышался лай собак. Почерневшие кресты и очертания серого храма с облупившейся штукатуркой у входа были едва различимы. Гость важно задрал бороду и, закинув ногу на ногу, стал водить взглядом, изучая «келию» отца-настоятеля. В темном углу белела смятая постель. На верхней полке резной этажерки пачка наваленных фотографий покрывала покосившиеся золоченые тома. Провисал матерчатый аналой с порыжевшей от старости книгой. Под потолком светилась лампада. Пахло храмом. На выцветшее сукно стола падал свет от бордового абажура, и было слышно, как за спиной ровно дышали напольные часы. - Помилуйте, больше не могу, простите грех. Исповедуйте-с, - начал незнакомец. - Такой грех смывается только кровью, - сказал настоятель. - Как кровью? - удивился мужчина и стал гладить ладонью вспотевший лоб. - А вот как: уродовать души и тела малым детям и отделаться только исповедью? По-вашему, не слишком ли это просто? - Откуда вы знаете о моей слабости? - забормотал мужчина. - Вы сами назвали меня старцем. Не так ли? - Вы тоже узнали меня? Я не хотел! Молод был и глуп. Милуйте! - В моем доме двадцать лет назад изнасиловали единственную дочь. Такое не забывается, - громко произнес священник, и карандаш сломался в его руках. - Ааа, - зарычал господин, схватился за голову руками и засверкал бриллиантом на толстом мизинце. - Я не знаю, что с вами сделать. Всю ночь я размышлял, как наказать вас, так и не придумал. Вы поедете на каторгу! Деньги вас больше не спасут. Вы… вы добровольно сознаетесь в полиции. Вас будут судить, в конце концов… - Как вы смеете так рассуждать?! Да, я великий грешник. Но вы, вы же не доносчик, а священник, я принес в храм свою беду. Пришел к старому, знающему пастырю. Это Провидение! Я не знал, что вновь встречусь с вами. Искал я мудрого старца, а нашел кого? И вы сдадите меня? Вам стоит напомнить о священной тайне исповеди. Кто вы после этого! - Я ненавижу вас! В кандалы! - прокричал отец Александр. - Я так и думал! Все попы такие. Поймите же вы! Не боюсь я ни полиции, ни мирового, ни каторги. Боюсь я не земных господ, а небесных! Я могу раздавить вас, как клопа. Все утро я крутил в руках револьвер, хотел застрелиться. Потом подумал и решил - застрелиться я всегда успею. Вчера я тоже узнал вас, но решил все-таки прийти, вам это не о чем не говорит?! Простите меня, умоляю вас! Да, я раньше не боролся с собой, но жизнь так искусала меня, что я пытался меняться, но у меня ничего не получалось. Поймите, тем, чем страдаю я – это болезнь. Страшная, неизлечимая болезнь. Милуйте, исповедуйте! Понимаете, мне в жизни бывало сложно пройти мимо ребенка, как здоровому человеку невозможно не заметить прелести красивой женщины. Поймите же меня. Вы думаете, такие люди как я, слабые и мерзкие, как вы изволили выразиться, неприятные на вид. Может, это и так, судить вам. Но я внутренне сильный человек. Могу сражаться в штыковой. Умею постоять за себя. Могу защитить честь женщины. Не смейтесь. Да, могу. Я… я богатый человек. Деньги всю жизнь липнут ко мне… Конечно, я кутил. Проматывал огромные средства. Но видит Бог - я боролся! Я не хочу хвастаться своими добрыми делами. Поверьте, я очень хочу стать обычным человеком. Мне очень тяжело! Я ничем не отличаюсь от других. Возможно, я наказан Богом за грехи своих предков. Простите меня!!! - Не могу, что бы вы сделали на моем месте? - тихо произнес отец Александр и закрыл руками лицо. - Я бы… откровенно говоря, я бы загрыз вас. Мужчина вдруг смолк, опустил голову, скрестил руки на коленях и застыл. С минуту он не шевелился. - Но как же остановить эту сумасшедшую рулетку? Как? Как? Ведь должен быть выход? Вы должны мне верить, – зашептал господин. Бородач затих, сложил руки в замок и неприятно захрустел широкими пальцами. Повисла томительная пауза. - Рулетка! Браво, я, кажется, придумал! Конечно, рулетка! Умирать так с музыкой! - вскрикнул господин. Мужчина быстро поднялся с кресла, встал на колени и достал из внутреннего кармана полосатого сюртука короткоствольный револьвер. Как бы «сломав» оружие пополам, он извлек из барабана желтоватые патроны, оставив лишь один. Затем захлопнул револьвер, поездил щелкающим барабаном несколько раз по рукаву и промолвил: - В молодости я любил играть в рулетку. Вероятность выигрыша составляет один из тридцати шести. Спьяна раза два играл и в «русскую». Как видите, еще жив. Ах, жизнь - игра! И как это раньше мне не пришла такая гениальная мысль сыграть в рулетку! Что скажете, крупье? – сказал господин, дико захохотал и посмотрел в глаза священнику. Отец Александр сидел неподвижно и в этот момент был похож на восковую статую. - Делайте ваши ставки, господа! Лично я иду ва-банк! В этом бельгийском «Бульдоге» шесть зарядов. Шансы, конечно, не те, что на зеленом сукне, но я надеюсь на Всевышнего! Здесь калибр девять миллиметров, еже ли что - мозги вылетят тут же! Правой рукой мужчина ловко покружил револьвером, и, разжав левый кулак, бросил пять патронов на пол, которые, издав гулкий звук, рассыпались по паркету в разные стороны. Кающийся фавн продолжал: - В любом случае исповедь состоится! Сейчас я буду каяться в грехах, - проговорил он, и короткое дуло револьвера коснулось виска исповедника. - Прекратим этот спектакль, - хрипло пробасил настоятель. Исповедник закатил глаза к потолку и произнес: - Боже, дай мне шанс! Я буду каяться во грехах, святый отче, и, не спеша, нажимать на курок револьвера, пока вы меня не простите. Может, Бог даст мне время, и выстрел прогремит не сразу. Шансов мало, но… И бородатый господин начал свою исповедь. - Я не хочу и не могу больше так жить! Я кричу тебе, Боже! Прости меня! Помоги мне! Отец Александр завороженно смотрел кающемуся грешнику в покрасневшие глаза. «Этот точно застрелится. Господи, что ж это делается, его жизнь в моих руках», - подумал настоятель. Мужчина нажал на курок, раздался щелчок. - Остановись, безумец, не искушай Господа Бога твоего… - Простите меня. Молю вас! Что мне еще сделать, чтобы Бог принял мои грехи, содрать с себя кожу, свариться в кипящем масле? Убить моего сына. Что, что?! «Что же я медлю, глупец разнесет себе череп. Как будто стреляюсь и я. Право, адова рулетка», - подумал настоятель. Мужчина заплакал и надавил еще раз на курок. Вновь раздался щелчок. Отец Александр не выдержал и завопил: «Остановись! Я прощаю тебя! Стой!» Отец Александр стремительно приблизился к нему, наклонился, опустился на колени и обнял. На крик прибежали попадья и дочь. Ошеломленные женщины посмотрели на плачущих седых мужей, на разбросанные патроны, на блестящий револьвер, лежащий на пожелтевшем паркете, и тоже зарыдали. Отец Александр поднял голову, влажными глазами отыскал Распятие, перекрестился и дрожащим голосом проговорил: «Господи, Ты избавил душу мою от ада преисподняго». В комнате пробили часы, привычно отсчитывая время человеческого бытия, и в тишине вдруг послышалас |
|