Творчество Валентина Чмыхалова...

АМЕТ-ХАН СУЛТАН

 Аметка – так называли дважды Героя 

Советского союза  Амет-хана Султана

его друзья, испытатели самолётов.

Амет-хан и Султан,

Амет-хан и Аметка,

насбивавший врагов

хладнокровно и метко,

ты согласно ль прописке,

без боли и грусти,

проживаешь в своём

впечатляющем бюсте?

Или, может, на взлёте

двузвёздно- крылатом,

утвердил себя в бронзе

самозахватом?

Что с семьёй?

Хорошо ли в  Москве обустроена?

Так, как должно ль семье

знаменитого воина?

Вспоминаешь ли время,

когда оказался не нужен,

Когда водка

нужнее бывала чем ужин,

И когда твои Звёзды

геройского звания

превращались в ничто,

меж бутылок

пропаще позванивая?

Ты почти что был сбит.

Ты упал бы, товарищ,

в том разгуле обид

и похмельных пожарищ,

если б не был спасён

(так спасаться и мне бы)

братством рук и имён,

упоённостью в небе.

Амет-хан и Султан,

Амет-хан и Аметка,

расцветает в Алупке

шиповника ветка.

Гаснет злость

в налетающем

северном ветре,

прикоснувшемся

к женственным соснам

Ай-Петри.

Опускаются кручи

всё круче,

террасой.

Озабочены люди

трудом и сберкассой.

Но над всей над земной,

над живой

и безжизненной массой

прошивается синь

реактивной

космической трассой,

чтобы каждой своей

бронзобюстовой клеткой

ты взлетал, становясь

Амет-ханом,

Аметкой!

ВАРИАЦИЯ НА ЭКОЛОГИЧЕСКУЮ ТЕМУ

 Издалека из родника

Течёт прохладная река,

Минуя все преграды.

Будь в ней вода не так горька,

Слыла б отрадною река.

Но нет в реке отрады.

Как враг в ней плавает навоз.

А чей навоз – к чему вопрос?

Вестимо, не мышиный.

Заразой, признаком беды

Въезжают в глубь речной воды

Жлобы, чтоб мыть машины.

Чумой в реку, куда ни глянь,

Сливают муть, швыряют дрянь

Без всяких разрешений.

И толку нету в очистных,

Давно уж немощью больных

Старух-сооружений.

К реке приходит прокурор.

И каждый раз кричит: «Позор!

Река почти параша!»

И пальцем яростно тряся,

Он заклинает всех: «Низя!

Ну где же совесть ваша?»

Порой к реке, как крот на свет,

Идёт с приветом райсовет.

Река, конечно, рада.

Ведь райсоветчики-друзья,

Гуртом грозя, кричат: «Низя!

Товарищи, не надо!»

Но чаще всех, нуждой влеком,

Природохран, что всем знаком,

К родной реке шагает.

Он чует всё как умный пёс,

И он, расстроенный до слёз,

Виновников ругает.

Ему бы грохнуть кулаком,

Вдобавок топнуть каблуком –

Мол, кайтесь, ниц простёрты!

Да только что-то кулаки

Хоть велики, а всё ж легки.

И каблуки постёрты.

Неси, река, свою беду,

Взывая к Богу на ходу.

Проси не дать пропáсти.

Не то повыздыхаешь вся,

Годами слушая «Низя!»

Из уст районной власти.

ПАМЯТИ  АКАДЕМИКА САХАРОВА

 Вы, с  лицом неумелого мага,

С неумелостью трусить и врать,

У порога грядущего блага

Как осмелились умирать?

Как же Вы так внезапно посмели,

Предназначенный правде служить,

На подходе к невиданной цели

Взять и руки сложить, -

Эти руки, без жестов и блеска,

Эти руки, что столько могли,

Поднимаясь нелепо, но веско

Над трибунами всей Земли. 

На миру – не в лубянском подвале –

Вам здоровье вконец надорвали

Те, кто ссылку с жандармским обыском,

Оформляя, назвали отпуском.

Добивали Вас в Горьком темницей,

Призывая остепениться.

Добивали присмотром в подъезде

И клеймением на партсъезде.

Но больней всего, тем не менее,

Добивало страны смирение…

Ваше сердце не бьётся затравленно.

Ваше сердце покоем оправлено –

Сердце мастера всенародного,

Водородного, благородного.

Хороша ли Земля, плоха ли –

Вы на ней своё отпахали,

Негодяйству не ставши сахаром,

Дорогой академик Сахаров.

Вяжет времечко свежие веники.

У истории новые роды.

Будут, будут у нас академики –

Вашей, сахаровской породы.

  СОСЕДКА

   ( серенада холостяка )

 Как весной сирени ветка

Расцвела моя соседка.

И пригожа и румяна –

Ни малейшего изъяна.

Не весна повинна в этом.

Расцветала бабьим летом.

Расцвела – и так уж сталось,

Что влюбился  я под старость.

Ох соседка, ох соседка,

Почему заходишь редко?

Ты милее всех и слаще.

Заходи ко мне почаще.

Я всю жизнь искал принцессу,

Чтоб сойтись по интересу.

Выяснял насчёт горошин.

И как принц был осторожен.

А теперь, жильё имущий,         

И курящий я и пьющий,

Забывающий побриться,

Не тяну уже на принца.

Ох соседка, ох соседка,

Дорогая однолетка,

Ты милее всех и слаще.

Приходи ко мне почаще.

Я годами запорошен.

Нет мне дела до горошин.

Не мечусь, узнав из прессы

О прибытии принцессы.

И бываю пьяным редко.

И курю не слишком рьяно.

Потому что есть соседка –

И пригожа и румяна.

  ИГРА

 И в этот раз со всех сторон

Ты, как всегда, права.

И рвёт усталый телефон

Ненужные слова.

И остывают провода.

И замер шнур витой.

И тишина, как правота,

Терзает немотой.

Но я опять играть готов

В нелепую игру,

Где много видится ходов –

И каждый не к добру.

И мне игра не надоест

Предчувствием беды,

Где перст судьбы поставит крест

На все мои ходы.

Тот день придёт, с другими схож,

Где ты, замедлив шаг,

С пути свернёшь. И прочь уйдёшь.

И это будет шах.

А я в несчастнейшем году,

Забыв твой аромат,

Не так пойду. И пропаду.

И это будет мат.

МОНОЛОГ КРЫМСКОТАТАРСКОГО ХУДОЖНИКА,

РИСУЮЩЕГО СТАРЫЕ ДОМА.

 / Рамизу Нетовкину/

Мой зритель, мой отзывчивый судья,

Побудь в тиши с молчащими домами,

Где предки, возвратясь из забытья,

Молитвы шепчут скорбными губами.

Коснись душой бесправья долгих лет.

Проснись в ночи, клеймённой страшным годом,

Когда, не в силах двинуться вослед,

Дома прощались с изгнанным народом.

Вглядись в дома – в них слёзы поздних встреч.

Их долгий век и жалостен и хлипок.

В них, чуть слышна, звучит родная речь,

И чуть слышны напевы старых скрипок.

Я прикасался бережно пером,

Черты домов рисуя чёрной тушью,

Чтоб узнаваньем кто-нибудь потом

Был потрясён и схвачен как удушьем.

От мук людских сходившие с ума,

Глядящие беспомощно и ждуще,

Да будут жить священные дома

В твоей душе, мой зритель всемогущий.

*  *  *

Однажды ребёнка я очень обидел.

И позже чем надо обиду увидел.

Он плакал.

Он что-то пытался сказать мне с трудом,

Беспомощно тратя пронзительность жеста.

И детское горе хлестнуло стыдом,

Таким, что не мог я найти себе места.

Казалось, с ним плакала вместе планета.

Казалось, не будет прощенья за это.

Он плакал.

Припал я к нему в бессловесной мольбе.

И в детское сердце вошли мои муки.

И бедный ребёнок, забыв о себе,

О горе забыв, протянул свои руки

В порыве прощенья, в порыве участья –

И был этот миг озарением счастья.

СТАРУХА

     Н. Запорожцу 

Нигде не добившись реакции,

Она появилась в редакции.

Села, от старости бежевая,

Палочкой тело поддерживая.

Был взгляд у неё ожидающим.

Убогий наряд – истлевающим.

Стала, сбиваясь, рассказывать,

Грамоты стала показывать.

Её, за грехи её бывшие,

Терзают стропила прогнившие.

Хиреют они и рушатся.

Просьбы  в пространстве кружатся.

Рассказ обрывался измученно.

А  руки то двигались скрюченно,

То на столе дрожали,

Где грамоты сплошь лежали.

Лежали Почётные грамоты,

Как будто какие-то срáмоты,

В щемящей своей показухе

Краснея Лениным лаково…

Как плачут одни старухи,

Старуха беззвучно плакала.

Редактор этой редакции

Считался не толстокожим.

В качестве первой реакции

Пообещал:  '' Поможем ''.

Он верил: среди разрухи.

Которая наступила,

Сыщутся для старухи

Выстраданные стропила.

Надо бы только тиснуть

В номер про эту боль.

Да над статьёй зависнуть,

Взяв её  на контроль.

Надо бы только босса,

Не принимавшего мер,

Пошевелить запросом:

Что ж Вы, мол, сукин сэр?

Редактор встречу итожа,

Поднялся из-за стола.

В небе – Господи Боже! –

Звякнули колокола.

Земля воссияла храмами.

И вера, дух веселя,

Со стола убирала грамоты –

Неоплаченные векселя.

БАЛЛАДА О ЧУЖИХ КРЫЛЬЯХ

 С небес обугленных и рваных,

Где мрак предутренний поблек,

В ожогах молний небывалых

Упал крылатый человек.

Лежало тело бездыханно.

А рядом, кончив все дела,

Светлели в сумраке туманно

Два отделившихся крыла.

Едва рассвет восплыл над миром

И над крылатым мертвецом –

Прошёл алкаш случайный мимо

С сверхозабоченным лицом.

Он жаждой утренней томился.

Тряслась рука, дрожала прядь.

И всё же он остановился

И крылья начал примерять.

Но алкогольными делами

Давно крылатости лишён,

В соседстве с мощными крылами

Он был и жалок и смешон.

И что-то горькое, как милость,

И что-то светлое, как свет,

Ему, опухшему, явилось

Из позабытых юных лет.

Он, словно путник у развилки,

Стоял потерянно и зло,

Пока видение бутылки

В дальнейший путь не повлекло.

Пришёл второй – вальяжный, трезвый.

Натурой жаден и хитёр.

Он два крыла приладил резво

И над собою распростёр.

И оставалась только малость,

Чтобы взлететь, верша итог.

Но равновесье не давалось

Размаху рук, движенью ног.

Ему впервые выпал случай,

Где сбой давали без конца

И нюх его отменно сучий,

И хватка тихого дельца.

Он взмок, попытками измучен,

Пигмей крылатой беготни.

Момент ухода был озвучен

Плевком с добавкою ругни.

Ну а когда потоки солнца

Заполонили целый свет,

С лицом аскета-многоборца

Пришёл непризнанный поэт.

Служил он истово сатире.

И не желал судьбы иной,

Живя в обшарпанной квартире

С давно издёрганной женой.

К тому ж поэт упорно верил,

Во что не верил уж никто.

И вот он в крылья взор свой вперил,

И снял потёртое пальто.

И был разбег сквозь холод морга,

Сквозь страх, что бездною зиял.

И он взлетел. И крик восторга

В просторе неба воссиял.

Живя земной безвестной тлёю.

Теперь, в поддержке сильных крыл,

О как летел он над землёю!

О как уверенно парил!

И небо солнечно глядело,

Щадя поэта торжество,

Щадя, поскольку в том и дело,

Что крылья были – не его.

  КАРА–ДАГ

 Когда я слышу слово «Кара-Даг»,

Когда случайно слышу это слово,

Меня печаль охватывает снова,

Я забываю о прекрасных городах,

Когда случайно слышу это слово.

Тревожа как сознание вины,

Мне прошлое является без спроса.

В нём лунный свет над сумраком утёса

И плеск волны у кромки тишины –

В том прошлом, что является без спроса.

И горькое приходит торжество

Причастности и к слову и к печали.

И вновь живёт, как в призрачном начале,

Двух наших душ забытое родство,

Причастное и к слову и к печали.

Зову тогда тебя из пустоты

Всей горечью утраченного блага.

В безмолвии ночного Кара-Дага

Преследуют меня твои черты

Всей горечью утраченного блага.

Когда я слышу слово «Кара-Даг»,

Когда я только слышу это слово,

Меня печаль охватывает снова,

Я забываю о прекрасных городах,

Когда случайно слышу это слово.

МОНОЛОГ ОТЧАЯВШЕГОСЯ

Я живу на пределе. Я чувствую бездну.

Страшен ветра над нею внезапный порыв.

Шаг вперёд – и сорвусь. И навеки исчезну.

Шаг назад – и спасён до какой-то поры.

Я безмерно устал. И не жду ниоткуда

Исцеляющей веры безверью взамен.

Шаг вперёд, шаг назад – вот моя амплитуда.

В постоянстве её никаких перемен.

Опаляя свой мозг фейерверком психоза,

Я жестоко казнюсь, протрезвившись в конце.

Шаг вперёд, шаг назад – деградации проза.

Этой прозы печать у меня на лице.

Я не помню когда был в душе моей праздник.

И за это, рассудку уже вопреки,

Голосую свирепо за смертные казни,

Поднимая для верности обе руки.

Я ещё не пропал, в никого превращаясь.

Но уже , как пропащий, поверить готов,

Что в минуту предсмертья, с Отчизной прощаясь,

Не сумею найти человеческих слов.

*  *  *

Поэт живёт покуда жив народ.

И лишь когда народ живёт в поэте.

Поэт велик по признакам по этим,

Ни чина не имея ни щедрот.

В годину  бед, когда надежды нет,

И нем народ, поверженный до срока,

Тогда взывает голосом пророка

К достоинству народному поэт.

Поэт скорбит, когда на  брата брат

Вздымает меч, безумием помечен.

И этой скорбью он всечеловечен,

И действеннее злобы во сто крат.

В его делах – терпение творца.

В нём дух добра и истина младенца,

Взращённые чувствительностью сердца,

Живят опустошённые сердца.

Когда поэта гаснет свет очей,

Он ничего с собою не уносит,

И ни о чём в последний час не просит

Ни Родину свою ни палачей.

Ничто пред ним всевластный приговор,

Временщиком наложенное вето.

Идёт в народ бессмертие поэта,

Глядит оно из прошлого в упор.

Поэту дан к уходу свой черёд.

Но не дано границ на этом свете.

Живи, народ, в живом своём поэте!

Живи, поэт, покуда жив народ!

*  *  *

  Крымскотатарскому композитору

  Февзи Алиеву в память о депортации

    18.05.1944 года.

Я слушаю музыку песни.

Я весь бы наверно размяк,

Когда б с этой музыкой вместе

Не двигал во тьму товарняк.

Глухая змея спецсостава,

От страшного груза устав,

Ползёт, надрывая суставы,

Из Крыма в Узбекистан.

И горе над музыкой вьётся.

И вьётся  над судьбами тьма. 

И кто-то безумно смеётся –

И музыку сводит с ума.

И музыки этой рыданье

На рельсовый падает путь,

Чтоб где-то исчезнуть в изгнаньи,

Не дав мне сейчас отдохнуть...

Как в приступе старой болезни,

Где мир мой от боли белёс,

Я  слышу татарские песни

И стуки вагонных колёс.

 КОЛЫБЕЛЬНАЯ В ПОЕЗДЕ

 Напев обычный и простой,

Напев привычный и пустой –

За стыком стык,

от стыков гул.

Вагон привык.

Вагон уснул.

Бесшумным тигром ночи мгла

к земле припала, залегла.

И перед грозной, перед ней

Потухло золото огней.

За стыком стык,

от стыков гул.

Вагон привык.

Вагон уснул.

Зачем же ты

под стука такт

То этак думаешь,

то так.

В вагонный сонный полумрак

Невидяще глядишь.

Пустует в тамбуре окно.

Там нет курильщиков давно.

И мчаться поезду дано,

Как видно, не в Париж.

А в твой бессменный городок,

Где дни сливаются в годок,

Годки спешат в рядки.

Где за извечной маетой

Себя не видишь молодой,

И праздники горьки.

А поезд мчится в темноту.

Он темноте кричит: «Ту-ту-у-у!...»

Ах как кричит он ей, а та

В ответ ни слова – темнота.

За стыком стык,

от стыков гул.

Вагон привык.

Вагон уснул.

Но этот стук

и гул колёс

Не стоят дум,

не стоят слёз.

Исчезнет ночь.

Настанет день.

С ним – дел несчётных

дребедень.

И никого  

нигде окрест        

Не выдаст Бог,

свинья не съест.

Оставь печали.

Пусть они

Уйдут как дальние огни

Во тьму,

в зачёркнутые дни.

Оставь печали,

отдохни.

В них стыков гул,

Они пусты.

Вагон уснул.

Усни и ты.

 РОМАНС

Я часто думаю о Вас.

Хочу, чтоб знали Вы об этом.

Слова, рождённые поэтом,

Поэт не держит про запас.

Я часто думаю о Вас.

Когда я думаю о Вас,

Моей души слабеют путы.

Душа свободна в те минуты,

Она крылата всякий раз,

Когда я думаю о Вас.

И вдохновением дыша,

Ни боль свою ни одинокость

Не восприимет как жестокость

Моя счастливая душа,

Вся вдохновением дыша.

Я часто думаю о Вас.

Хочу, чтоб Вы об этом знали.

И пусть я нужен Вам  едва ли,

Примите в дар повторы фраз:

Я часто думаю о Вас,

Я часто думаю о Вас,

Я часто думаю о Вас.

*  *  *

У Дома слепых разгорелась нешуточно осень.

И жёлтым пожаром пустующий Дом ослеплён.

Но пахнет не дымом, а сладостной горечью сосен.

И золотом листьев, навеки покинувших клён.

У Дома слепых не увидишь, как прежде, слепого.

Когда-то добротный, давно уже Дом не таков.

Дырявая крыша боится дождя проливного,

Усохшие окна страшатся примет сквозняков.

Пустующий Дом не взывает, как прежде, к ремонту.

Какой там ремонт и какой уже к чёрту уют,

Когда по всему, нищетой провонявшему фронту,

Идёт отступление – совесть без боя сдают.

Какой там ремонт, коль живые погрязли в задачах –

Сыскать древесину для всех ежедневных гробов.

И всюду слепые живут без надежды на зрячих.

А зрячие сплошь превзошли по терпенью рабов.

У Дома слепых синева разлилась до предела.

Но душу предчувствием рвут на куски холода.

У Дома слепых я стою как у места расстрела.

И страшно мне знать, что слепые ушли навсегда.

*  *  *

Пора оставить споры о войне.

Они уже бессмысленны вдвойне.

И ничего хорошего не дали

Горбящимся от тяжести медали.

Прикроем наши  экскурсы во тьму,

Где правда неизвестна никому.

Пора успеть – и дай нам Бог успеть -

Живых солдат вниманием согреть.

У всех у них нелёгкая судьба.

И если мы – сплошная голытьба,

И коль у нас в торжественные даты

Подачек ждут от Родины солдаты,

И пенсией ничтожной дорожа,

За числами следят как сторожа,

А вклады их прокручивают воры –

Оставим о войне любые споры.

Пора спасать дряхлеющих солдат,

Не ждя казённых поводов и дат.

Пока в расход их скопом не списали –

Спасать собой, как нас они спасали.

Спасать, чтоб не тревожась ни о чём,

С ребёнком и  c карающим мечом

Стоял солдат, прописанный в Берлине,

В гуманность нашу верящий доныне.

УЧИТЕЛЬ

        Он в бытность студентом

       В пределах Системы

       Усердно зубрил

       Допустимые темы.

       Потом, обучившись,

       Других он учил.

       Был в меру примерным.

       И в меру ловчил.

       Бубня на уроках,

       Был скучен, но всё ж

       по признанным нормам

       был в норме бубнёж.

       Читаемый им

       многолетно предмет

       похож был на штиль

       без особых примет.

       Он истин святых

       не искал между строк.

       Шло время.

       И пенсии близился срок.

       И годы пришли,

       что разят наповал

       Ушёл он из школы,

       где хлеб добывал.

       И в честь ветерана

       такого труда

       кипела наград

       и прощаний страда.

       Потом,

       сединой благородно белея,

       был в штате ходячих

       на все юбилеи.

       Глядел регулярно

       с почётных трибун

       на с криком «ура»

       проходящий табун.

       Он слышал порой,

       колупаясь на грядке,

       тот вальс выпускной,

       где поётся про прядки.

       И плыли к нему

       то морями всё грозными,

       летели к нему

       то путями всё звёздными,

       свернув к его дому,

       хоть им не с руки,

       конечно же, все его

       ученики.

       И он подпевал,

       В эту веруя бредь,

       За всю свою жизнь

       не сумевший прозреть.

       Его хоронили

       собраньем народа.

       Обряд совершён был

       почти без изъяна.

       Как мать,

       воспитавшая сына-урода,

       не пала страна перед ним

       покаянно.

       Не билась о землю,

       опухнув от слёз.

       Не сыпала пепел

       на космы волос.

       И траура звуки

       Страну не трясли,

       когда её сына-урода несли,

       гуртом провожая

       в святые края,

       такие же, в общем,

       её сыновья.

 БАХЧИСАРАЙ

Живёт во мне, не умирая,

Не исчезая стороной,

Глухая ночь Бахчисарая

С татарской жёлтою луной.

Она в мечтах моих бывает.

Она, прикрыв мои глаза,

Воспоминаньем обвивает

Как виноградная лоза.

И теми ж улицами снова

С тобой шагаю не спеша,

Где близость древнего, былого

Смятенно чуяла душа.

В узорно выгнутой решётке

Струится слов чужая вязь.

В ней проступает получётко

Времён разрушенная связь.

И вот, рождая чувство боли,

Вся горьких отзвуков полна,

Грозит бесчестием неволи

Гарема старая стена.

А в лихолетье скорбных зарев,

Под плетью страха и стыда,

Идут в продажу на базаре

Славянских девушек стада.

Им рабства длань ласкает косы,

Поит отравою тоски.

Но хоронясь между откосов,

Ждут запорожские полки.

Страшны их сумрачные тени

В недвижном бешенстве коней.

Всё ближе миг освобожденья.

Всё ярче отблески огней.

Кровавый клич гремит нежданно!

Вражде и мести нет конца!

И будто вздрогнули каштаны

Как стражи ханского дворца.

И будто рядом смолкли битвы.

Позор паденья, спесь карет…

Опустошённые молитвы

Возносит к небу минарет.

А свет луны прозрачно-тонок.

Все перекрёстки так близки.

Куда-то вдаль, устав от гонок,

Ушли, ворча, грузовики.

Чуть веет призрачным туманом.

И тишина упала ниц

Перед тоскующим Фонтаном,

Перед бессилием гробниц.

Дворец, исполненный значенья,

Застыв средь лунной темноты,

Как будто гордого прощенья

Ждёт у таинственной черты.

Безмолвья мир безмолвно дорог.

И ночь не хочет мир карать.

И ничего в её узорах

Нам ни добавить ни убрать.

Лишь надо первому кому-то

Сказать «прощай». Но погодим.

И уходящую минуту

Прикосновенью отдадим.

… И  вновь я слышу наши речи

Пред мрачной древностью Земли.

И вновь я твой. И призрак встречи

Бессонно грезится вдали.

Живи ж во мне, не умирая,

Не исчезая стороной,

Глухая ночь Бахчисарая

С татарской жёлтою луной.

     *  *  * 

Как сон, неотступный и грозн

  Мне снится соперник счастливый

      Н. В. Кукольник, «СОМНЕНИЯ».

Мне снился соперник счастливый.

Он был и сильней и моложе.

На гладкой ухоженной коже

Играли румянца разливы.

Была с ним любимая мною.

Невестой была и женою,

Отдав ему душу и тело.

И сердце моё холодело.

В чертах неизбывно любимых,

Подобных задумчивой песне,

Все признаки грозной болезни

Мне были отчётливо зримы.

Не помню какою ценю,

Но рядом, но рядом со мною

Глаза её вдруг оказались.

В них страх и надежда метались.

Как будто с крутого обрыва

Ей надо ступить ещё дальше,

За грань леденящего срыва,

Где нету ни правды ни фальши.

Оркестр играл отдалённо

И полнились трауром звуки.

И я целовал исступлённо

Её помертвелые руки.

Казалось, что мир содрогнулся,

Когда я средь ночи проснулся

От боли, сводящей с ума.

Шёл дождь. Полыхали зарницы.

Гнетущей тоскою больницы

Дышала всеобщая тьма.

А утром прочёл я в газете,

Что нет моей милой на свете.

Чернея, белел некролог.

Был август. Настал понедельник.

Прощался с ней бывший соперник,

Никак распрощаться не мог.

В нестройном, в нелепом разливе

Гремели  тяжёлые звуки.

И плакал соперник счастливый,

Целуя ей мёртвые руки.

*  *  *

Сегодня мне особенно не весело.

Печаль, как мать покойная, вошла.

И зеркала все в доме занавесила,

Все зеркала.

Я заключён в пространство той окружности,

Где друга нет, а чувства не нужны –

С полуперсидским привкусом наружности –

Моей княжны.

Мне ночь грозит костром самосожжения.

И в прошлых днях, как в стёршихся клише,

Я своего не вижу отражения

Ни в чьей душе.

И даже те, кто в горе мной утешены,

Не позвонят, прервав свои дела.

И не спасут мой дом, где занавешены

Все зеркала.

Я б всё списал на счёт слепого случая,

Да только ночь предчувствием полна.

А пустота всезвёздного созвучия

Страшным страшна.

И жжёт печаль о жизни пролетающей.

И горек час неведомого дня,

Где будет мир живых моих товарищей,

Но без меня.

*  *  *

Стоит изба – вверху труба,

Внизу следы заплат.

Здесь жил да был старик-солдат.

Усат и бородат.

Солдат сражался на войне,

Где смерть всегда права,

Где танки и адовом огне

Горели как дрова.

Солдат не очень был здоров.

Потом совсем зачах,

В своей стране, где ломка дров

Творилась на очах.

В последний год, уже готов

Уйти во мрак земли,

Он ждал к зиме привоза дров,

Да что-то не везли.

Прошла зима. И месяц май

Вступил в свои права.

И  День Победы через край

Омыла синева.

Солдата нет. Но словно тень

Жива его вдова.

Ей Днём Победы будет день.

Когда дадут дрова.

*  *  *

Скворцы сегодня прилетели,

Которых ждали все давно.

И встала бабушка с постели,

Глядит измученно в окно.

Ей так беспомощно хотелось

Дожить до вешнего тепла,

Когда снегов окаменелость

Давила душу и скребла.

И сквозь безмерные печали

Едва мерещился апрель,

Когда протяжными ночами

К ней смерть садилась на постель.

Но дожила. Пусть доктор скажет

Как путь леченья был тернист.

Да, дожила! И будоражит

Её домишко птичий свист.

А дочь её в прихожей нервно

Письмо написанное рвёт,

Поверив вдруг, что мать наверно

Ещё на свете поживёт.

Ведь если птицы прилетели,

То не бывать плохому дню.

И раньше срока, в самом деле,

Не стоит волновать родню.

*  *  *

Я не уеду за границу,

Будь визой трижды наделён,

Чтоб за границей схорониться

До улучшения времён. 

Меня спасёт не сила духа

От формы бегства от такой,  

А измождённая старуха

С её протянутой рукой.

Нечеловечески устало

В междоусобье, в голод, в грязь

Она спустилась с пьедестала,

Где прежде Родиной звалась.

Она святой слыла в народе.

Теперь, познавшая хулу,

В сыром подземном переходе

Сидит на каменном полу.

Сидит с застывшими слезами,

Вдовой погибшего и бою.

И я встречаюсь с ней глазами

И ничего не подаю.

И ежедневно, с мукой сущей,

Её, как брошенную мать,

Я обречён как неимущий

Неподаваньем предавать.

Но душу муками  корёжа,

Великомученик вполне, 

Благодарю её, что всё же

Способен жить в своей стране,

В стране извечной заварухи,

Где нескончаема гроза.

И где в глазах любой старухи

Слезятся Родины глаза.